Великогородской старины рисовальщик

К 55-летию Николая Дунина

Его прадед Григорий был сивобород, ростом высок, правая рука раздавлена лодками, пальцы скрючены; сорок лет избирался сельским ватаманом, носил плюшевую папаху, овечий тулуп с каракулевым воротом, а в церковь надевал красную молчановскую рубаху под красный кушак с кистями; всем миром у него справлялись, когда идти в озеро на лов; он даже ильменским ветрам сам давал названия: западному – мокряк, южному – холостяк (всю ночь гуляет), северному – женатик (к ночи утихомирится)…

Уникальный живописец Николай Иванович Дунин родился в деревне Савино, откуда до Новгорода рукой подать. Возможно, это от матушки, мастерицы по крестецкой строчке, перешла к нему привычка терпеливо и вдумчиво относиться к искусству утончённой красоты  как к главному делу рукотворных образов. Ибо рисует Николай Иванович, сколько себя помнит. И, как все истинные коренники, по крови перенял и мудрость просветлённо-тихой пейзажной прелести, и многовековое благородство крестьянского уклада, и самобытное озорство традиционных славянских праздников.

Семья даже не сомневалась, кем Николаша станет. Он рисовал всегда и везде: на подвернувшихся под руку клочках мятой бумаги, на обоях, на белёной печке деревенского дома, а ещё прутиком – на песке и по снегу. Но странное дело! Обострённо чувствуя особину каждой человеческой личности, наблюдательный пацанёнок интуитивно улавливал глубокую связь между людьми, крутящимися в совместном бытийном водовороте. Умиротворённая северная природа хороша и сама по себе, не тронутая нами, в первозданности, но сами-то люди-человеки хороши, интересны, занимательны как раз на миру, в делах и забавах, в непосредственном между собой общении по разным поводам.

Верить нашим древним летописям – так всю жизнь предки только тем и баловались, что войной да торгашеством. Как-то между делом женились, плодились и умножались. А на что другое разве ни сил ни времени уже не оставалось? А ведь ремесла вокруг Новагорода да и в его пределах водилось на все случаи всякого. Как ни крути, а боярская власть привыкла купаться в роскоши. Соответственно и обслуга первостатейная. Уж золотчиков, литейщиков,  оружейников, ковщиков да обувщиков со скорняками на каждом углу. Чего говорить о гончарах, кожевниках, плотниках да иных людях?!

А всё одно оставалось место для праздника. Зря что ль археологи тянут помаленьку из культурного слоя то гудочки, то гусельки, то бубенцы, то грамотки, а то вон ещё зарубёжные шахматишки? Даже в самое лютое лихолетье красота новгородцев не покидала. Просто говорить о ней было не в заводе. Духовным чином проявленье мирского таланта в обыденной жизни не жаловалось. Ложки, плошки, посконная одёжка – вот и всё, что народу надобно. Иное дело – богоугодное – на украшенье храмов. Или хотя бы вон княжеских теремов.

Но дворцы с церквами ставили не каждый день. А иконки строгали  согласно канону, уставу, вековой традиции. Отступить на полшага от них – святотатство! Какое там самовыражение мастера? Какие такие мыслечувства? Какой полёт души в запредельные выси? Вот помрёт мастер с голодухи, тогда и пускай себе парит в горних  сферах.

Что проку рассуждать о красоте вещей, когда за красоту не платят? Ни почётом, ни тугриками. Красота – понятие, ускользающее от понимания. Как речная водица с невидимым золотым песком, она сочится сквозь поколения, ничего не оставляя современникам мастера, не говоря уже о его прямых наследниках. В крупноячеистых фильтрах народной памяти застревают только масштабные, судьбоносные явления вроде войн да жутких чумных эпидемий. Иное дело, когда сам художник становится летописцем своего народа. Силой таланта он создаёт, вочеловечивает, одушевляет образы, то привычные до неузнаваемости, то далёкие от понимания. Поразительное свойство всякого истинного художника заключается в личной способности убедить зрителей в достоверности  порождаемых автором иллюзий.

В графических, живописных, скульптурных работах художник Николай Дунин пытается отразить великое многообразие исторических, а также бытовых сюжетов, яркую, сочную фактуру и колорит наших былинных преданий, удаль древнерусских народных игрищ, празднеств, вековое богатство традиционных для новгородской земли ремёсел. Светлые, наивные, странноватые герои дунинских сюжетов в чём-то сродни и шаламовским чудилам, и платоновским сокровенным людям. У каждого свой уютный мирок под сердцем, своя сермяжная правда, своя одарённость божьей искрой. Они настолько добродушны, знакомы и незатейливы, что каждого хочется взять себе предком, вести от него родословную и передавать потомкам, как когда-то передавались лары – фигурки домашних божков-оберегов, хранивших семейный очаг.

Но сам-то Дунин как раз великий затейник и умело пишет динамичные, живые сценки из средних веков: семейные, массовые и сугубо частные. Для него всякий новгородец неотделим от места своего рождения, силён своей личностью, непохожестью на усреднённую стадом овечку. Даже толпы вольных горожан на его картинах представляются подчас весьма свободолюбивой стихией. Колоритное клокотливое жизнелюбие горожан покоряет своим оптимизмом и будит естественный интерес к их жизни. Великий Новгород в преддверии своего юбилейного года вполне может гордиться деятельным соучастием удивительного мастера, чьё искусство золотыми крупицами возвращает драгоценную историческую память в сокровищницу российской культуры.